class="p1">— Нет, Славко, не верно. В тебе еще что-то осталось от нашей молодости.

По смуглому лицу школьной подруги словно скользнул солнечный зайчик.

— А ты знаешь, Славко, за тебя я было чуть не вышла замуж. Ну, когда ты мне предложил. Да что-то удержало.

— А жаль, — сказал Славко Тарасович. — Теперь я не ездил бы по психушкам.

— Не сам ли виноват, что твоя жена туда попала?

— Не сам. Если бы моя старшая дочка, Христя, не выскочила за негра. Вот супруженция на черных и помешалась. Она, как ты знаешь, патриотка, казачка. Всюду ей мерещатся чернокожие хлопци. А тут еще новая песня, как из Африки до бабуси приехали внуки, дети сыночка, женатого на негритоске. И теперь «бигають по хати чорни те губати». И меня при каждом моем посещении спрашивает, почему я до сих пор не черный.

— И как ты ей отвечаешь?

— Успокаиваю. Говорю: будет на это указ президента, поменяю кожу.

Славко Тарасович опять хохотнул. Всякий раз, когда он хохмит, он похохатывает.

— Славко, а не поменять ли тебе сердце?

Вопрос Анастасии Карповны был неожиданный. Мэр насупился.

— Ты мое сердце не пинай. Когда-то оно принадлежало тебе. Да Иван Коваль встал мне поперек дороги. Кстати, откуда он взялся?

— Ты сам его спроси.

— Спрашивал. Вешал мне на уши какую-то лапшу… Но все-таки откуда он?

Анастасия Карповна наклонилась вперед, пытаясь заглянуть в заплывшие жиром глаза своего тучного школьного товарища.

— А что ваша служба? Какие у нее соображения?

— Наша служба в великом сомнении.

— Он врач, насколько я понижаю. Плавал по морям-океанам.

— Врач-то он врач. Да где плавал? Помимо нас контрразведкой занимаются инофирмы. Принимаемых к себе аборигенов просеивают через свое сито.

— И что — просеяли?

— Что… У них подозрение, что этот врач из московской Федеральной службы.

— Ты это мне зачем?

— Затем, Настенька… Они могут ему подсунуть таблетку. Они ее в шутку называют «Смерть русскому пенсионеру». Хотя, как я убедился, они радуются, что у нас так много пенсионеров. А таблетки идут в пакете гуманитарной помощи.

Анастасия Карповна насторожилась:

— Ну-ну, досказывай.

Славко Тарасович с брезгливой гримасой пожевал губами, точно ему подсовывали пакость, сплюнул.

— Все у них, милая, просто, — говорил он, как о чем-то будничном, не представляющем интереса. — Таблетки подают с лекарством, а лекарства пакуют за бугром.

— И что ты предлагаешь?

— Что… Если у тебя с Ваней отношения по-прежнему сердечные, скажи ему, так, мол, и так… Если он действительно из московской Федеральной, лучше будет, если он исчезнет.

— Что ты мне все «если» да «если»? Куда ему исчезать? Он домой вернулся. На свою родину.

Славко Тарасович взмолился:

— Настенька! Бросай пропагандистские замашки. Я бы мог смолчать. Но не хочу брать грех на душу. Мне Иван не враг. Мне он пакостей не делал… Ну, так как?

— Поговорю.

— Не опоздал.

— А как же квартира? Ты ему обещал через фирму…

— Обещал. Но сейчас ему нельзя одному. Его убьют.

— Тогда зачем вы, городская власть?

— «Мы…» Инофирмы убирают людей по своему усмотрению. Нас не спрашивают. А он, понимаешь, загадочный. Для всех. Это заметил даже его шеф некто Джери. Ты его видела. На «джипе» мотается. Числится сотрудником «Экотерры». Между прочим, у нас этих сотрудников как собак нерезаных. И все подгоняют нас с конверсией.

Анастасия Карповна слушала, затаив дыхание. Белый пуховый платок съехал ей на плечи. Она разволновалась: в серьезных делах Славко не трепался. Не заметила, как БМВ подрулил к ЗАГСу.

— Настенька, — Славко Тарасович нежно положил свою пухлую пятерню на ее тонкие пальцы, — я тебе ничего не говорил, а ты ничего от меня не слышала.

— Конечно, ты не говорил, а я не слышала. — Она улыбчиво кивнула, покидая машину.

Сзади притормозила точно такая же голубого цвета БМВ. Догадаться было нетрудно: охрана. От услышанного Анастасию Карповну била дрожь.

Глава 17

Весь день сияло солнце. И в палате, благо окна выходили на юг, стало немного теплее. А за окнами свистел северный ветер, сухой и жгучий, навевал уныние.

Больные, заходившие из других палат погреться, а заодно и посмотреть телевизор, говорили, что раньше было проще судить о погоде, передадут, что в Москве похолодало — сутки спустя похолодает в Приднепровье.

— Это было раньше, — уточняли знающие. — Теперь все по-иному: в Москве уже вчера похолодало, а в Приднепровье похолодает лишь завтра.

— Климат меняется? — спрашивал Иван Григорьевич.

— Во даете! — хохотали знающие и сами отвечали: — Перед Харьковом таможню поставили.

До такого объяснения даже он, профессор, додуматься не мог. А доходяги-больные, в недавнем прошлом токари да программисты, установили свою причину. Они приходили сюда, развлекали больного всякими байками и, как фанатично верующие упоминают имя господа бога, так при каждом удобном случае упоминали имя профессора Гурина: «Вот человьяга! Без таких, как он, заглохнет цивилизация».

О Льве Георгиевиче Гурине Иван Григорьевич и здесь уже был наслышан. Анатолий Зосимович, например, причислял его к гениям. Конечно, не каждому профессору, даже академику, удается превращать содержимое выгребных ям в источник рабоче-крестьянского кайфа.

Слушая разговоры близких ему по духу людей, Иван Григорьевич забывал о собственных болячках. Изнурительная боль под ребрами исчезла, но температура еще держалась на отметке тридцать семь. Как врач, он понимал, что сбивать ее не стоит. Крепкий организм переборет. Главное, появился аппетит, а это уже первый признак выздоровления.

К телевизору наведывался каждый, кто мог передвигаться. Гости палаты любую фразу диктора ехидно обсуждали. Пожилые с умилением вспоминали старое время, крыли матом новую власть. С ними не во всем соглашались люди помоложе, запальчиво спорили молодые, одобряли, в частности, закрытие тюрем и отмену смертной казни. В это отделение все они попали с воспалением легких. Многие застудились по пьянке. Виновницей своего недуга называли раннюю зиму и холодную землю. Уже на следующий день, как был установлен телевизор, в палате побывало человек двадцать. К вечеру оказалось, что исчезло полотенце, пропали тапочки и тарелка, на которую Анастасия Карповна выкладывала яблоки и виноград. Санитарка Глаша, еще не старая, но уже с морщинистым лицом, к вечеру обычно пьяненькая, отчитывала Ивана Григорьевича за излишнюю доверчивость:

— Вы культурный человек, голова как одуванник, а жить не умеете. Не научились. С нашим народом так нельзя: заходите, смотрите. Тапочки ваши уже наверняка пропили. Они же новые! А у нас тут алкаш на алкаше. Дома жрать им нечего, вот они и прут в стационар. Чтоб жрать на халяву…

В больнице Прикордонного Иван Григорьевич сделал для себя потрясающее открытие: он, оказывается, знает свой народ, но не знает своих людей.

— Относительно тапочек вы, Глаша, пожалуй, правы, — соглашался он, улыбаясь. —